Е.Г. Никифоров "До свидания, Борис Балтер!"

Кому приходилось в юности, открыв номер журнала и начав читать новую повесть, вдруг сразу, с первых строк, понять, что повествование ведется о твоём незнаменитом провинциальном городе, а ты сам поэтому становишься чуть ли не одним из героев?..

Трудно сформулировать точно это ощущение, но я до сих пор помню, как сорок лет тому назад, открыв «Юность» (№№8-9, 1962 г.), я начал читать повесть никому до того времени неизвестного Бориса Балтера «До свидания, мальчики!»:

«В конце мая в нашем городе начинался курортный сезон. К этому времени просыхали после зимних штормов пляжи, и жёлтый песок золотом отливал на солнце. Пляжи наши так и назывались «золотыми». Было принято считать, что наш занимает второе место в мире. Говорили, что первое принадлежит какому-то пляжу в Италии, на побережье Адриатического моря. Где и когда проходил конкурс, на котором распределялись места, никто не знал, но в том, что жюри конкурса смошенничало, я не сомневался: по-моему, наш пляж был первым в мире».

«Так это же о нашей Евпатории! - не поверил я сам себе.- Это же у нас пляжи «золотые»!

Следующие страницы - хоть город и не был назван - сомнения развеивали полностью - точно, Евпатория:

«В мае цвела акация. Она цвела долго, осыпая город белыми лепестками. Цветение акаций совпадало с началом курортного сезона. Как важные события передавались из уст в уста сообщения: «Открылись «Майнаки», открылся «Дюльбер», открылась «Клара Цеткин»… Эти санатории всегда открывались первыми. На Приморском бульваре появились первые отдыхающие. Улицы города с каждым днём становилось многолюдней. Приезжим сдавались лучшие комнаты. Они становились полновластными хозяевами города. Город менял своё лицо, делался шумным, нарядным, весёлым. Открывались магазины, павильоны, рестораны. В курзале выступали столичные знаменитости».

С тех пор каждый год, в мае я думаю о наступлении весны этими строками. Но откуда нам, тогдашним, было знать, какие пляжи за рубежами нашего великого отечества, если даже Прибалтика тогда считалась почти заграницей. Поэтому ещё в начале 80-х гг. из уст многих старожилов можно было в который раз услышать этот наивный патриотический миф.

Сегодня, уже в начале нового века (да что века, тысячелетия!), такому «патриоту» уже никто бы не поверил. Во-первых, потому, что уже многие наше граждане топтали собственными ногами песок на пляжах Анатолии, Майами и Канар. Во-вторых, потому, что от главной городской достопримечательности Евпатории практически ничего не осталось: море повсеместно поглотило знаменитые «золотые» пляжи. И уже в 1991 году московский художник, иллюстрировавший переиздание повести, с лёгкой душой нарисует совсем не евпаторийский, а какой-то экзотический южнобережный пейзаж - с крутыми горами и высокими кипарисами.

В 1965 году, через год после выхода повести отдельным изданием, наш город как будто преобразился, и все его жители стали невольными участниками «второй реальности»: М. Калик приехал с киногруппой делать фильм по книге Балтера. Вся натура снималась на улицах города, который практически не нужно была «гримировать», он мало изменился с тех предвоенных лет.

Все лето город жил этим событием, и я не выходил из состояния, которое тогда ещё не называли «дежа вю»: всё, что происходило перед глазами, было известно из повести, и до самой осени не покидало удивительное ощущение сопричастности и почти полной погружённости в ставший уже любимым текст повести. Молодые актёры, Е. Стеблов, Н. Богунова, В. Фёдорова, М. Кононов, Н. Досталь, были почти нашими ровесниками и играли наших одногодков. А горожане всех возрастов с воодушевлением участвовали в массовках, и большого труда это не составляло, т.к. всем приходилось изображать практически самих себя - евпаторийцев предвоенной поры.

На набережной неожиданно возродился ресторанчик на сваях - «Поплавок», на улице Володарского десятилетиями пустовавшая тумба волшебно покрылась довоенными афишами, и на самой большой из них, не веря собственным глазам, можно было прочесть о скором выступлении в курзале «короля гавайской гитары Джо Данкера».

Экранизации редко бывают удачными. Настоящая литература с трудом поддаётся «переводу» на другой образный язык, поэтому удачи можно пересчитать по пальцам. Фильм «До свиданья, мальчики!» и был такой несомненной удачей. Режиссёру М. Калику, совместно с оператором Л. Пааташвили и композитором М. Таривердиевым, удалось передать «скромное обаяние» предвоенной провинциальной Евпатории. И фильм, снятый не на американской цветной пленке, а на обыкновенной чёрно-белой «Шостке», сумел очень скромными средствами передать и ностальгию по уходящему детству, и, одновременно, - предчувствие будущих потрясений и потерь.

И сегодня, стоит только прикрыть глаза, в памяти тут же возникает грустный речитатив Теривердиева и встаёт печальная картина покрытого дымкой моря, а далеко на горизонте, как материализовавшаяся, но всё равно не достижимая мечта, - зыбкие очертания теплохода «Грузия».

Фильм долго шёл первым экраном, но потом как-то неожиданно исчез. Имя режиссёра не попало даже в «Кинословарь», хотя сам фильм и занятые в нём актёры упоминались. И только всё знающие люди глухо говорили о том, что режиссёр эмигрировал, и поэтому фильм «положила на полку».

После публикации повести, как принято говорить в подобных случаях, Балтер «наутро проснулся знаменитым». Во время съёмок писатель побывал в родном городе, встречался с однокашниками и теми, кто стал прототипами его героев. Казалось, будущее теперь обеспечено на долгие годы. Но вслед за повестью он успел написать всего три или четыре рассказа, не пошедшую ни в одном театре пьесу «А у нас во дворе…» и начал автобиографическую повесть «Самарканд», которую можно рассматривать как продолжение повести «До свидания, мальчики!». Опубликовать из написанного удалось совсем немного.

Очень скоро и его имя исчезло со страниц литературных журналов. Больше никогда не появился он и в своём родном городе. Как бы предчувствуя судьбу автора, герой его повести говорил:

«Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания цветов, а днём зной улиц продувало сквозными ветрами. И днём и ночью он отдавал себя, свои пляжи и парки, свои дома и стёртые плиты тротуаров, своё солнце и тёплую прохладу моря тысячам людей, которые искали в нём короткое и лёгкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был частью этой души.

В юности всё воспринимается острее и ярче. (…) Наверное, поэтому все эти годы я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живёт в моём сердце и памяти таким, как казался в юности, и остался таким, как бы теперь ни изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности, самому лучшему из городов. Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родился и живёшь, так же, как нельзя безразлично относиться к любимой женщине и к тем, что пулю, предназначенную тебе, перехватил своим сердцем».

Это был мужественный и замечательно скромный человек! Он успел сделать немного, всё, написанное им, легко вмещается в небольшой томик. Также немного написано и о нём самом. Причина неожиданного, искусственного забвения была весьма прозаической и никакого отношения к творчеству не имела. В своё время лучше всего об этом сказал Е.Сидоров, хорошо знавший писателя:

«Борис Исаакович Балтер вступил в партию в феврале 1942 года под Новоржевом, когда 357-я стрелковая дивизия попала в окружение. В этой обстановке самой большой опасности подвергались коммунисты, войсковые разведчики и евреи. Балтер был начальником разведки дивизии и евреем. Тяжело раненный, он стал коммунистом в возрасте двадцати двух лет. Дивизия с боями вышла из окружения. (…) В июне 1968 года писатель Борис Исаакович Балтер был исключён из партии как подписавший коллективное письмо в адрес Л.И. Брежнева с протестом против политического процесса над литераторами Гинзбургом и Галансковым. Надо было покаяться, признать свою ошибку. Некоторые так и поступили. Балтер не покаялся. При разборе дела он вспомнил эпизод своей юности, когда на комсомольском собрании от него потребовали отречения от матери- врага народа. И тогда, и теперь он остался твёрд и не сдался».

Он ещё успел захватить «незнаменитую» финскую войну, а во время Великой Отечественной ему в двадцать три года пришлось командовать полком. В двадцать семь, после ранений и контузий, ему, как и многим другим фронтовикам, пришлось начинать жизнь заново. И он поступает в Литературный институт.

Одна из самых больших удач его жизни - встреча с К.Г. Паустовским, который в первых, по-ученически робких, пробах пера безошибочно умел разглядеть будущий талант.

Сегодня, вспоминая те годы нельзя не удивляться той прозорливости, какую проявил знаменитый писатель, подбирая участников для своего семинара. Среди его учеников были те, кого позже назовут «шестидесятниками», а их военную прозу критики окрестят «литературой лейтенантов». Это были Г. Бакланов, Б. Балтер, Ю. Бондарев, М. Бременер, И. Гофф, И. Дик, Ю. Казаков, Л. Кривенко, В. Тендряков, Ю. Трифонов.

Позже В. Шкловский, говоря о педагогическом таланте их наставника, очень точно скажет: «Паустовский был лоцманом жизни». И «ученики», у многих их которых за плечами были годы войны, ранения и госпиталя, всегда с благодарностью вспоминали своего наставника.

Ю. Трифонов писал: «Семинары Паустовского дали нам много. Дело не в каких-то конкретных разборах, словах, примерах, - вернее, не только в них! - но и в том воздухе, который мы впитывали. Если не бояться высокопарных слов, то можно сказать: это был воздух силы и чистоты. То, о чём несколько торжественно заботился Константин Георгиевич, было ему присуще совершенно естественно и для него самого неприметно. Но теперь мы старались понять не то, как строить фразу, делать концовку, а - как строить жизнь, делать судьбу».

Несмотря на необыкновенную читательскую популярность, Паустовский не был «литературным генералом» и всегда сторонился так называемой «активной общественной деятельности». Но об одном его, как принято сегодня говорить, «проекте», нельзя не вспомнить с благодарностью.

В 1961 году в калужском издательстве выйдет составленный им литературно-художественный сборник «Тарусские страницы», который будет одним из самых заметных явлений периода «оттепели» и станет в один ряд с такими знаковыми явлениями культуры, как повести «Коллеги» и «Звёздный билет» В. Аксёнова, «Бригантина поднимает паруса» А. Гладилина, стихи Е. Евтушенко, А. Вознесенского, как фильмы «Иваново детство» А. Тарковского, «Звонят, откройте дверь!» А. Митты, «Мне двадцать лет» («Застава Ильича») М. Хуциева.

Неслучайно, что практически все они удостоились высочайшего гнева: Н. Хрущёв публично грозил Вознесенскому, разнёс в пух и прах фильм Хуциева и назвал «пидарасами» художников-авангардистов.

Не могло избежать подобной участи и детище Паустовского. Достаточно только заглянуть в оглавление, чтобы увидеть имена, без которых нельзя представить себе литературу 60-80-х гг.: Ф. Вигдорова, Е. Винокуров, Ю. Казаков, Н. Коржавин, В. Корнилов, В. Максимов, Б. Окуджава, Д. Самойлов, Б. Слуцкий, Ю. Трифонов.

Паустовский не побоялся одним из первых вернуть из небытия стихи Н. Заболоцкого и М. Цветаевой. Здесь же он поместит материалы о замечательном русском художнике В.Э. Борисове-Мусатове, который был одним из самых ярких и самобытных представителей объединения «Мир искусства». Безусловно, самыми заметными публикациями этого издания станут повести Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр!» и первая часть будущей повести Балтера под названием «Трое из одного города». Несмотря на массовый тираж альманаха мгновенно разойдётся и сразу станет библиографической редкостью.

К сожалению, время для альманаха оказалось не очень удачным. Хрущёв последних лет своего правления был уже не тем, который с трибуны ХХ съезда КПСС читал свой секретный доклад. Импульсивный и малокультурный, он легко управлялся своей придворной камарильей.  Вэтом отношении им легко было манипулировать и направлять на всё, что хоть чуть-чуть выделялось талантом из общего рутинного строя и подозрительно не соответствовало канонам «социалистического реализма».

Почти сразу альманах вызовет зубовный скрежет властей и литературного начальства. Повесть Окуджавы удостоится быть подвергнутой неистовому разносу, который ей учинит сам Никита Хрущёв. А о героях Балтера один литературный чиновник заявит, что на войне такие «мальчики» уходили в дивизии генерала Власова!.. С другой стороны, - и в это сегодня трудно поверить, - один итальянский «левый» интеллигент, прочитав повесть, утверждал, что автор - «убеждённый сталинист»!

Естественно, что составитель сборника очень сильно подпортил себе репутацию и укоротил свои дни. Как это ни горько звучит, но приходится сказать, что Паустовский умер вовремя.

В 1968 году, после непродолжительной и не очень активной «оттепели», начались другие времена, в фавору входили совсем иные «таланты», а методы «критики» стали подозрительно напоминать практику 30-х годов. Великий, но заласканный властями Шолохов с высокой трибуны патетически сокрушался, что прошли времена беспощадных 20-х годов, и теперь нельзя, руководствуясь исключительно «классовым чутьём», расстрелять «предателей» вроде Даниэля и Синявского.

Впрочем, жизнь отплатит ему по заслугам. Когда после смерти Паустовского его тело везли в Тарусу, жители всех придорожных деревень выходили на обочину, чтобы проститься с писателем. Многие крестьяне вовсе не читали его книг, но все знали, что Паустовский был хорошим человеком. После его смерти коллеги-писатели не раз скажут: «жить было легче, когда жил Паустовский».

Когда же в кремлёвской больнице лежал смертельно больной Шолохов, кроме родственников, его не проведала ни одна живая душа!

Наступят «застойные годы», будут вынуждены эмигрировать Н. Коржавин и В. Максимов, очень непросто будет складываться писательская судьба и многих других участников «Тарусских страниц». По распоряжению Главлита, альманах тайно изымут из всех библиотек, и чудом сохранившиеся экземпляры у сегодняшних библиофилов числятся по разряду «недоставаемых».

Борис Балтер был одним из самых любимых учеников Паустовского и свою книгу, вышедшую отдельным изданием в 1965 году, он с благодарностью посвятил своему учителю и наставнику.

Придёт время, и, может быть, какой-то аспирант-филолог напишет работу, посвящённую сравнительному анализу творческой манеры двух писателей. Сегодняшние исследователи, к примеру, давно обратили внимание на чрезвычайное обилие в текстах Паустовского тропов, передающих обонятельные (одоративные) ощущения. В этом отношении каждая его книга представляется как энциклопедия или сложнейшая партитура, в которой задействованы, кажется, все возможные запахи и ароматы, которые только может уловить чуткий и внимательный человек. Таким же внимательным и памятливым к запахам окружающей природы в русской литературе был, пожалуй, один только Бунин, которого Паустовский чрезвычайно ценил.

Читая книгу Б. Балтера, можно убедиться в том, что он был внимательным и успешным учеником Паустовского:

«Странно, а я раньше не замечал запахов нашего города. Наверное, потому, что давно привык к ним. А между тем город был просто пропитан запахами: весной пахло акацией и сиренью, летом – левкоями и табаком, и всегда - морем. Теперь я уверен, что из тысячи городов узнал бы наш город по запаху».

Интересно, что бы написал о запахах современной летней Евпатории Б. Балтер, если бы ему довелось оказаться вновь в родном городе? Узнал бы он её сквозь запахи подозрительно дешёвых шашлыков, удушающего благоухания самой экзотической косметики и разливанного моря пива? Поэтому снова печально приходится сознавать: он вовремя ушёл из жизни.

Он знал, что дни его сочтены, и в своей повести, задолго до смерти, очень точно и мужественно предсказал её:

«Сейчас мне за сорок. У меня седые волосы и больное сердце. С моей болезнью люди не живут больше десяти лет. От меня это скрывают, но я всё знаю. По ночам я слышу, как спотыкается сердце. Когда-нибудь, споткнувшись, оно остановится навсегда».

Перечитывая его книгу, я всегда вспоминаю гениальное стихотворение А. Тарковского «Вещи»:

Всё меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остаётся.

Где лампы-«молнии»? Где чёрный порох?

Где чёрная вод со дна колодца?

Где «Остров мёртвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

Где Надсона чахоточный трехдольник,

Визитки на красавцах адвокатах,

Пахучие калоши «Треугольник»

И страусова нега плеч покатых?

Где кудри символистов полупьяных?

Где рослых футуристов затрапезы?

Где лозунги на липах и каштанах,

Бандитов сумасшедшие обрезы?

Где твёрдый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось.

И что не отделялось запятою,

То запятой и смертью отделилось…

До недавнего времени, вся наша жизнь скреплённая одной общей идеологией, культурой и историей, могла восприниматься как единый связный текст. И мы, «вписывая» свои страницы в этот текст, одинаково успешно читали то, что было написано нашими предшественниками. Как ни традиционна проблема «отцов и детей», мы всё-таки мало чем отличались от своих недавних пращуров.

С падением империи закончился и её «текст». «Порвалась дней связующая нить»,- сетовал когда-то датский принц, понимая, что началась другая эпоха, и он в неё категорически не вписывается.

Мы сегодня всё ещё никак не поймём, что и для всех нас недавнее прошлое бесповоротно «запятой и смерть отделилось», и нам, хотим мы того или нет, придётся читать совсем иные « тексты».

Надо отдавать себе отчёт в том, что, читая книги, подобные повести Балтера, сегодняшние подростки вынуждены будут продираться сквозь совершенно экзотическую лексику, которая совсем недавно обозначала обыденные и привычные для всех нас предметы и понятия: керосинка, бриллиантин, примус, лудильщик, щёлок, патефон, авоська, полубокс.

В этом отношении даже классическая русская литература менее закрыта для современного читателя, чем литература советской эпохи. Сегодняшний читатель, как иностранец, должен заглядывать в сноски и примечания, чтобы понять смысл таких слов, как промкооперация, бюро горкома комсомола, артель «Медсантруд», крайком, Осоавиахим, Промакадемия, подшефный колхоз, ВЦСПС, «Рот Фронт». А слово рабфак, опираясь только на вторую половину аббревиатуры, юный читатель, может истолковать совершенно неожиданным образом.

При переизданиях книг советской эпохи очень скоро придётся к каждой из них прилагать словарик, потому что без посторонней помощи читатель вряд ли поймёт, что означает, к примеру, лишенец, отрыжка нэпа, типичная контра, упорный и убеждённый троцкист, писатель чуждой нам идеологии.

Что, в свою очередь, означают понятия: политграмота, политическая ошибка, дают, благородный почин, отсталая психология, подвиг Павлика Морозова, идейно порочный, экспорт революции? Как и для чего нужно было «публично отказаться от отца»?..

В истории литературы 60-х гг. повесть Балтера стоит как бы особняком, и его можно считать первооткрывателем темы. Между тем, если иметь в виду, так сказать только евпаторийский хронотоп, у него был предшественник, о котором ни он сам, ни его критики никогда не вспоминали.

В 1932 году в «Московском товариществе писателей» 5-тысячным тиражом вышел роман М. Ройзмана «Эти господа». И если повесть Балтера рассказывает о Евпатории предвоенной, то роман Ройзмана повествует о конце 20-х годов. И даже беглое чтение этого сочинения сразу же наталкивает на мысль о том, что роман М. Ройзмана Балтеру был хорошо известен. В маленькой провинциальной Евпатории, конечно, не могла бы пройти незаметной книжка, вышедшая достаточно большим по тем временам тиражом. Слишком много повторяющихся мотивов и аллюзий встретится в повести начинающего писателя:

«-…Евпатория имеет первый пляж в мире!

- Первый пляж в Ницце, второй в Биаррице, а третий в Евпатории, - перебила его женщина. - Это в заграничном путеводителе сказано!

- Эх, сударыня! - с упрёком воскликнул Перешивкин. - Да станет заграница расхваливать русские пляжи! Вот вы покупаетесь у нас, посмотрите, какой песок! Мелкий! Бархатный! На полверсты море по щиколотку!»

Роман Ройзмана, как и повесть Балтера, насквозь пропитан местными, легко узнаваемыми реалиями. Также легко за некоторыми героями Балтера узнаются прототипы, впервые встретившиеся в книге М. Ройзмана.

Герои повести, чистые и искренние комсомольцы, всеми фибрами души ненавидят Жестянщика, который в тогдашней Евпатории был, пожалуй, последним могиканином мелкого частного «бизнеса». Своей до поры скрываемой светскостью он очень похож на арендатора «Пале-Рояля», генеральского сына Бондарева-младшего. Весь год Жестянщик чинил примусы, лудил прохудившиеся кастрюли, но…

«Когда начинался курортный сезон, Жестянщик отмывал руки в щёлоке, запирал мастерскую и снимал самый дорогой номер в гостинице «Дюльбер» - лучшей гостинице города. В белом фланелевом костюме, в заграничных туфлях, сплетённых из тонкой кожи, Жестянщик преображался. В мастерской он не появлялся до осени и все дни проводил на пляже. По вечерам его можно было встретить в курзале, а после концерта - на веранде «Поплавка» или в ресторане «Дюльбер» в обществе красивых женщин и развязных мужчин. Знакомясь, он рекомендовал себя капитаном дальнего плавания, временно оставшимся на берегу».

У Жестянщика на глазах всего города разгорится бурный роман с приехавшей на отдых знаменитой балериной. Но интересно, что и в романе Ройзмана красавица Ирма также выдаёт себя за балерину!

Для жителей Евпатории роман был интересен не искусственной детективной интригой, не смыслом афёр неудачливых предшественников Остапа Бендера, а, в первую очередь, массой тех деталей, которые узнаются даже сегодня, на пороге нового тысячелетия. Но в повести Балтера от ликвидированного НЭПа осталась только единственная «отрыжка» - пресловутый Жестянщик.

Почему же роман М. Ройзмана неизвестен сегодняшним краеведам и историкам, хотя и был издан достаточно большим тиражом? Кстати говоря, книги этой нет ни в одной из самых крупных библиотек Крыма! Кто такой сам Матвей Ройзман?

Между тем имя М. Ройзмана (1896-1973) должно быть хорошо известно прежде всего тем, кто интересуется историей советской поэзии. Он был одним из первых имажинистов и в соавторстве с В. Шершеневичем выпустил в 1922 году две небольшие книжечки: «Красный алкоголь» и «Чем мы каемся». В 1923 году вышла его собственная книжка «Хевронское вино». В оглавлениях многочисленных поэтических альманахов 20-х гг. его имя можно встретить среди имён А. Белого, В. Брюсова, Р. Ивнева, А. Луначарского, О. Мандельштама, А. Мариенгофа, Ю. Олеши, М. Цветаевой и И. Эренбурга.

В довоенной Литературной энциклопедии ему отведён целый столбец (Т.9, стлб. 743-744), а, заглянув в 6-й том КЛЭ (стлб. 338-339), можно узнать, что он «…позднее перешёл к прозе. Романы «Минус шесть» (1928), «Эти господа» (1932) рассказывают о жизни бурж. интеллигенции в новых послереволюц. условиях. (…) К детективно-приключен. жанру относятся произв. Р. о работе сов. милиции и угловного розыска».

Оказывается, и сценарий когда-то знаменитого фильма «Дело №306» принадлежит перу именно этого «имажиниста». Он был дружен с Есениным и вместе с ним стоял у истоков создания «Ассоциации вольнодумцев в Москве». Мрачным символическим парадоксом того времени может послужить тот факт, что под учредительным документом «Ассоциации вольнодумцев» будет стоять и подпись… гепеушника Я. Блюмкина!

Но если вспомнить, что тайными агентами ГПУ был друг Есенина В. Эрлих, друг и соратник Маяковского по ЛЕФу О. Брик, секретарь М. Горького П. Крючков, что в литературных, как принято сегодня говорить, «тусовках» постоянно мелькали лица работников ГПУ, вроде Агранова и Блюмкина, то ничего необычного в этом нет. Придёт время, и все эти «искусствоведы в штатском» бесследно исчезнут в собственных застенках.

Но почему всё-таки роман «Эти господа» исчез с библиотечных полок?

В старой Литературной энциклопедии ему посвящена почти половина персональной статьи:

«Слабее следующий роман Р. «Эти господа» (1932), направленный против антисемитизма. Антисемитизм взят Р. лишь в самых открытых и грубых проявлениях, малохарактерных для современности. Антисемит, представленные в романе, - прожжённые мерзавцы и уголовные преступники. Напротив, еврейская группа персонажей в значительной мере идеализирована, вне зависимости от социального типа каждого из них, что говорит о пережитках национализма в мировоззрении Ройзмана» и т.д.

Роман действительно написан слабой рукой ещё неискушённого прозаика. Чтобы расцветить детективную интригу, автор то и дело опускается до банальных, порой двусмысленных красивостей:

«…луна, похожая на толстый, просоленный до рыжей прозрачности огурец, чудесным образом лежала на опрокинутом блюде облака», «южная ночь - негритянка, катящее за море золотой обруч», «жёны рыбаков стояли на набережной, их глаза, просоленные слезами, следили за рыбацкими фонарями, и ветер трепал их кумачовые юбки, как советский флаг».

Конечно, всё это недостаточный повод для того, чтобы удалять книгу с библиотечных полок. Впрочем, ларчик, как всегда, открывается довольно просто. Дело в том, что предисловие к этому роману принадлежит Ю. Ларину, высокому чиновнику ВСХН и Госплана, что тоже, на первый взгляд, ничего не объясняет.

Предисловие, написанное чиновной рукой, рассказывает об успехах политики переселения еврейской бедноты в Крым, об МТС, о посевных компаниях, силосных башнях и поливных огородах… Здесь же мы узнаем, что еврейский сельскохозяйственный техникум в г. Саки (недалеко от Евпатории) носил имя Ю. Ларина! И тогда становится ясна причина такого пристального внимания партийного функционера к проблемам современной литературы.

Всё становится на свои места, когда вспомнишь, что Ю. Ларин был отцом последней жены Н. Бухарина! Ларину «посчастливилось» умереть в своей постели и потому не пришлось читать страшные эпические строки из «Истории ВКП(б)»:

«Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привёл приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешёл к очередным делам».

Теперь становится совершенно понятно, почему книга, к которой приложил руку опальный функционер, исчезла с полок.

Роман Ройзмана неожиданно заканчивается выдержками из газеты «Советский Крым» за 8 августа 1928 года:

«НОВАЯ ВЫЛАЗКА КЛАССОВОГО ВРАГА

Зарвавшиеся хулиганы истязали старика-портного. Рабочие требуют для погромщиков высшей меры наказания».

Из газетной заметки выясняется, что имена некоторых реальных «хулиганов» позже возникнут на страницах романа, и таким образом, художественное повествование Ройзмана приобретает документальный характер и является по сути дела беллетризованным судебным очерком, где имена главных фигурантов даже не изменены.

В другом газетном сообщении сказано, что «В связи с преступлением контрреволюционеров-антисемитов в Евпаторию выехали следственные власти».

Одним из представителей «следственных властей» и был бывший имажинист, друг Есенина и «московский вольнодумец» М. Ройзман! Когда он успел переквалифицироваться, могут сказать только закрытые на семь замков специальные архивы.

В газетных заметках впечатляет то тяжёлое дыхание времени, которое было характерно для нашей теперь уже давней истории: рабочие без суда (и до суда!) требуют расстрела для шайки «контрреволюционеров», контрреволюционность которых только в том и состоит, что они успели родиться и пожить при царском режиме.

Вряд ли можно предполагать, что книга Ройзмана когда-либо будет переиздана и станет известна современному читателю. Но знакомство с ней заставляет сделать необходимые выводы.

Повесть Б. Балтера, ставшая яркой приметой «оттепели» 60-х годов, неожиданным образом оказывается включённой в и контекст советской литературы 30-х годов, и это обстоятельство нелишне было бы помнить современным исследователям.

Нынешние украинские школьники в своих сочинениях сегодня пишут, что «Во время Второй мировой войны погибло 38 миллионов человек, из них - 30 миллионов украинцев». И это отнюдь не описка невнимательного семиклассника. Эти дикие цифры они узнали от учительницы на уроках украинского языка! И, конечно же, они потом с лёгким сердцем будут смеяться над анекдотом, в котором говорится: «Если бы мы проиграли войну, то пили бы сегодня не «Жигулёвское» пиво, а «Баварское»!

Современное телевидение и компьютерные игры тотально приучат целое поколение к равнодушному восприятию чужой смерти, во всех её видах и формах. Поэтому смогут ли впечатлить сегодняшнего подростка страшные строки автора, который в войне участвовал, а не вычитывал о ней их плохих учебников:

«В январе 1942 года под Сычёвкой, когда под ногами визжал и скрипел морозный снег, я в упор стрелял из пистолета в немецкого ефрейтора. Он почему-то не падал, только шатался и всё хотел вскинуть свой автомат и смотрел мне в глаза нечеловеческими глазами. После каждого выстрела из его спины вместе с клочками ваты вылетали струйки пара. Он упал лицом вниз, и струйки пара иссякли у меня на глазах.

Я не знаю, в чём моя вина. Очевидно, в том, что я человек и поэтому отвечаю перед своей совестью за все подлости и преступления, совершаемые на земле»?

Не превратятся ли для нынешнего поколения в докучные анахронизмы те убеждения, за которые поколение Б. Балтера, не задумываясь, жертвовало жизнь? И что станет со страной, в которой народ как-то незаметно и безропотно дал превратить себя в «электорат», а понятия «патриотизм», «совесть», «самопожертвование» впору помечать в словарных статьях с уточнением: «устар.»?

Конечно, лучшим способом отдать дань памяти писателю было бы переиздание его книги. Но в наши дни надеяться на это не приходится.

В 2000 году стараниями нескольких энтузиастов Евпатории повесть Балтера была переиздана небольшим тиражом, и выпускники гимназии им. И. Сельвинского (той самой школы, в которой учился и Б. Балтер) получили в подарок небольшой томик со знакомыми словами на обложке: «До свидания, мальчики!». И это даёт основание надеяться, что связь времён все-таки не прервётся и тоненькая ниточка, связывающая наши поколения, ещё долго будет цела.

Евгений Никифоров

Публикуется с любезного разрешения автора. Перепечатка запрещена.