А.Л. Сапожников
'Крым в 1917-1920 гг. По воспоминаниям отрока из семьи последних крымских помещиков'

1. ЕВПАТОРИЙСКИЕ ВАРФОЛОМЕЕВСКИЕ НОЧИ 

Как это было: на самом деле и по Сельвинскому 

Авторское вступление 

Эти мои записки родились во времена «хрущевской оттепели», на рубеже 1950-1960-х гг., когда появилась надежда, что ленинско-сталинские времена жесточайших репрессий на территории бывшей России канули в Лету. 

Они были написаны по воспоминаниям отрочества, прошедшего в Крыму. 

В Крыму, в селении Бурлюк на Альме (ныне Вилино), находилось имение моих деда и бабушки по маме – Сергея Ильича и Анастасии Николаевны КАЗИ. Это была старая крымская семья потомственных моряков, выходцев из Греции «времен Очаковских и покоренья Крыма» (1770-1780 гг.). Бурлюк в числе других имений был пожалован Императрицей Екатериной II Стефану Мавромихали, лидеру тогдашних греков, после его переселения в Россию. Затем имением владели потомки Мавромихали, в основном, по женским линиям: Анастасьевы,Беловодские, Кази. 

С.И.Кази (1844-1917) был известным на Черном море капитаном, одним из основателей и видных деятелей Добровольного флота. Службу закончил контр-адмиралом и генерал-майором по адмиралтейству. В 1917 г. после смерти С.И.Кази в совладение Бурлюком вступила моя мать – Ксения Сергеевна Сапожникова, урожд. Кази, в то время уже вдова (отец погиб на фронте в 1915 г.). 

Сколько я себя помню, на лето и раннюю осень мы всегда уезжали из Петербурга, где служил отец, и отдыхали в Бурлюке. Не стал исключением, в смысле поездки на юг, и 1917 год. Но на этот раз по понятным причинам пребывание в Крыму затянулось на несколько лет. 

Память сохранила практически всё, с чем приходилось тогда сталкиваться (а жили мы не только в Бурлюке, но и в Севастополе, и Евпатории). Всё виденное стоит до сих пор перед моими глазами, как будто было вчера… 

Прочитанные лишь ближайшими родственниками, мои записки лежали «в столе», как вдруг я узнал, что известный советский поэт Илья Сельвинский (на самом деле он не Илья, а Карл Львович) напечатал в журнале «Октябрь» №№ 6 и 7 за 1966 г. свои беллетризированные воспоминания о событиях тех же лет в Крыму и, в частности, Евпатории под названием «О, юность моя». Воспоминания были снабжены вступлением, в котором автор сознавался во «множестве отклонений от мелкой хронологии», но одновременно утверждал, что людей, выведенных в романе-воспоминании, он знал лично и дыхание эпохи «воссоздал правильно». Нелишне здесь будет обратить внимание читателя, что маститому писателю было в 1917-м всего 18 лет, и он был ненамного старше меня. 

Мне непонятно, почему, «воссоздавая дыхание эпохи», надо сознательно отклоняться от «мелкой хронологии». По-моему, от хронологии зависит многое. Можно, конечно что-то забыть, невольно ошибиться, но откровенно пренебрегать ею, - значит искажать ход и, возможно, дух и дыхание истории, не уважать читателя. В воспоминаниях Сельвинского дыхание эпохи не столько «воссоздано», сколько дано в окраске уже устоявшегося советского мифа о том времени. При этом автор не постеснялся одни факты изменить, другие - придумать, кое-что выпятить, а о чем-то умолчать. В результате «воссозданное дыхание» во многом получилось не соответствующим трагической были 1917-1920 гг. 

В связи с этим я решил вставить в мое ранее написанное повествование элементы своей заочной полемики с Сельвинским с указанием на некоторые из его явных несообразностей и умолчаний. Последние буду упоминать в той последовательности, в какой они вступают в противоречие с записанным мной. В основном это будет касаться событий в Евпатории. 

Москва. 1966-1967 гг. 

Начало зимы 1917-18 гг.

… Кому в это время принадлежала власть в Евпатории, сказать трудно – одновременно заседали и советы и ревкомы, существовали какие-то остатки городской думы, были заметны татары - из Симферополя прибыли и важно похаживали по городу «эскадронцы», в малиновых чикчирах и черных каракулевых шапках. 

Эскадронцами назывались татарские национальные формирования, созданные «Крымско-татарским национальным правительством» на базе старого полка Русской Императорской армии – Крымского конного полка. 

По слухам, существовала в городе и некая офицерская организация. 

Конечно, было тревожно. Из Севастополя приходили слухи, что там власть взял в руки управляемый большевиками Военно-революционный комитет во главе с латышом Гавеном. 

ВРК начал демобилизацию и сокращение Черноморского флота, демобилизовывали, конечно, наиболее приличных. 

В Севастополе пошли массовые расстрелы офицеров и просто «чистой публики». 

Развитие событий не заставило себя ждать и в Евпатории. 

На Мойнакском проспекте, в Новом переулке, жила семья со странной фамилией Илья, родом, по-видимому, из Бесарабии. Семья состояла из мужа, жены, дочери лет 19 и сына, учившегося в Новочеркасском казачьем юнкерском училище и недавно приехавшего с Дона на побывку к отцу. И вот, однажды, этот сын вместе со своим товарищем, тоже казачьим юнкером, ехал в извозчике по проспекту; и им навстречу вдруг попался один «революционно настроенный» матрос. Увидев казачью форму, он с криком «смерть калединцам» вынул револьвер с явным желанием немедленно расправиться с ними. У молодых людей оружия не было, и они погнали извозчика, а матрос, скорее всего пьяный, начал стрелять им вслед, но, слава Богу, промахнулся и отстал. 

Однако после этого случая в городе не стало видно офицеров и юнкеров в форме. 

Вскоре за городом, в песке, коим славится евпаторийское морское побережье, был обнаружен труп местного лидера большевиков Караева, по национальности еврея, по специальности портного. Говорили, что на трупе остались следы пыток, ноги были заломлены за плечи – убийство приписывали членам евпаторийской офицерской организации. 

Чувствовалось, что надвигается гроза. 

* * * 

Гидрокрейсер РУМЫНИЯ. Возможно, это единственная его фотография у берегов Евпатории. Из альбома К.И. Финкельштейна, США

В 20-х числах января, как-то утром, около 9 часов, с моря раздался выстрел, затем еще несколько, снаряды рвались над городом. В море стояли три корабля. Оказалось, что из Севастополя пришли наводить порядок в Евпатории миноносец «Фидониси» с транспортами «Румыния» и «Трувор». С них был спущен матросский десант, немедленно занявшийся арестом офицеров. 

Единственной силой, которая могла бы защитить горожан, - это был отряд татар-эскадронцев. Но они, увы, после первого же орудийного выстрела с моря сели по коням и ускакали по Симферопольскому шоссе. Когда-то я держал в руках Памятку Крымца – Крымского конного полка, изданную в 1914 г., и выписал из неё последние строки – наставление молодым крымцам: «…Любите полк, охраняйте его честь на поле брани и в мирном служении. Пусть знают все, что в опасную минуту, сверкнут зловеще Ваши татарские шашки, склонится безжалостно пика, и несдобровать тогда врагу». К сожалению, новые наследники Крымского полка не поддержали этот завет. 

Матросами сразу были арестованы – полковник Александр Николаевич Выгран, артиллерист, уроженец Евпатории, известный каждому евпаторийцу, капитан [Литовского полка Адам Людвигович - М.Б.] Новицкий, местный крупный дачевладелец, два молодых офицера, сыновья директора местной гимназии Самко, только накануне вечером приехавшие домой из действующей армии, и еще десяток-другой офицеров; видимо, по заранее заготовленному списку. 

Как рассказывал потом один из матросов карательного отряда – капитан Новицкий, живший в собственной даче (дача Новицкого сегодня расположена на территории санатория Крупской - МБ.), на окраине так называемого нового города, решил не сдаваться и, пока хватало патронов, отстреливался, выведя из строя несколько человек своих преследователей. Однако, и сам он был ранен. Он не успел застрелиться, его схватили – в тот же день вечером он был живым брошен в топку корабельного котла. 

Выграна, по словам того же матроса, расстреляли на палубе транспорта «Румыния». Держал себя он очень достойно и, стоя перед экзекуционным взводом, вынул из кармана золотой портсигар и закурил папиросу. Палачи не посмели ему помешать. Затем он бросил портсигар в море и крикнул: «Ну, стреляйте!!!»… 

Тех, кого не сожгли в топках, выбросили в море с балластом, привязанным к ногам, обычно в качестве такового использовали колосники. Их тела потом долго качались на глубине, пока веревки не перетирались, и трупы не всплывали. Всю весну семьи убитых ходили по берегу, в особенности после штормов, в надежде, что море выбросит тело близкого им человека. Так жена и дочь Выграна наткнулись на пляже на тело их мужа и отца, опознанного ими не по лицу, которое было обезображено, а по родимому пятну на груди. 

Это произвело на всех гнетущее впечатление, поскольку Выгранов, как я уже писал, знали все. Для меня же, выросшего в Петербурге, в казармах лейб-гвардии Павловского полка (там служил мой отец) и знавшего, что представляют собой настоящие военные, Выгран был примером офицера. Высокого роста, атлетического сложения, горбоносый, брюнет, немного восточного типа. Как-то раз я видел его верхом – он прямо «просился» на картину. Говорили, что именно Выгран был главой евпаторийской офицерской организации, а Новицкий - его начальником штаба. 

* * * 

Сельвинский называет полковника Выграна начальником гарнизона Евпатории, но он таковым никогда не был. Он приехал в Евпаторию с семьей, что называется домой, на лечение после тяжелого ранения на фронте и, увы, застрял. Никакого официального положения он не занимал и, если и считался главой местных офицеров, то только как старший по чину (генералов в Евпатории, по-моему, тогда просто не было). Сельвинский изображает Выграна пытающимся удрать от высаживающихся севастопольских матросов на Фиате. Это ерунда, поскольку во всей Евпатории, во-первых, была только одна автомашина - и не Фиат, а Шевролэ, а, во-вторых, эта машина принадлежала не Выгранам, а каким-то приезжим. 

Капитан Новицкий назван Сельвинским «начальником наружной охраны»; спрашивается кого и чего? Новицкий был местный житель, ему принадлежала большая каменная дача в Новом городе; думаю, что она существует и ныне (она была выстроена с выступом в море по типу дачи Терентьева). Новицкий, подобно Выграну, недавно вернулся с фронта и был, так сказать, частным лицом; и только молва называла его начальником штаба городской офицерской организации. 

Наверное, какая-то предтеча организации существовала, но это скорее была организация самозащиты, так как офицеры не могли не чувствовать приближения опасности. Если бы офицерская организация функционировала на самом деле, разве могло случиться, что реальное сопротивление при задержании оказал только один Новицкий? 

К сожалению, иллюзии, связанные с интеллигентскими представлениями о «милосердии» и «правосудии» восставшего «народа», проходили медленно, даже на фоне жестоких расправ с беззащитными офицерами в армии и на флотах. Не все прозревали быстро и имели четкое мировоззрение, как Корнилов, Деникин, Марков или Дроздовский. И евпаторийские офицеры оказались практически неготовыми к отражению высадки севастопольского десанта. Для оценки «правосудия» черноморских братишек призываю в союзники другого советского писателя – Малышкина и его роман «Севастополь», в котором он касается и экспедиции матросов в Евпаторию. 

Апологет деяний «великого октября», Сельвинский, чтобы хоть как-то уравновесить жесткость большевиков, «вспоминает», что белые, то есть офицеры, будто бы тоже «собирались» и даже провели свою «Варфоломеевскую ночь», выразившуюся в … аресте и заключении в тюрьму местных большевиков. Я такого «не помню», хотя и допускаю, что такой факт мог быть. Но он, этот арест, если и производился, то наверняка легитимно – силами городских властей, а не Выграном или Новицким. И, кроме того, от посадки в тюрьму до Варфоломеевской ночи с убийствами без следствия и суда – дистанция действительно огромного размера. «Вспомнив» одно, Сельвинский «забыл» другое: что ко времени событий в Евпатории, в Севастополе уже происходили Варфоломеевские ночи, и из Севастополя пришло это выражение. 

Сельвинский называет членов офицерской организации белыми, и в этом он торопится – такой оборот речи появился позже, и зимой 1917-1918 гг. его еще не было. Говорили –«золотопогонники», «офицерьё», «калединцы», «корниловцы», но не белые. Какой-либо «контрразведки» у евпаторийских офицеров в то время тоже не могло быть. 

Не знает Сельвинский и быта в военной среде того времени, поэтому нередко попадает в смешное положение. Например, рассказывая о завтраке Выграна у местного богача Шорохова или о визите Богаевского (Донского Атамана генерала, посетившего в Евпатории 2-й Донской кадетский корпус - М.Б.) к больной даме; он заставляет их обоих, одного за столом, а другого у постели, сидеть, сжимая в руках шашку. 

В то время офицеры вне службы шашек не носили, а если раньше и случалось заходить при оружии к знакомым, то первое что делал офицер в таком случае, так это отстегивал в передней и укладывал в уголок шашку. Сельвинский уподобился тут режиссеру американо-итальянского фильма «Война и мир», который заставил князя Андрея танцевать на балу с болтающейся шпагой на боку. Для одних это мелочь, у других же – это разрушает образ и лишает повествование доверия. 

* * * 

Конечно, Сельвинский не мог пройти мимо личности лидера евпаторийских большевиков в 1917 г. Караева. То, что он называет Караева маляром (о чем можно прочитать и в послевоенном путеводителе по Евпатории - М.Б.), а не портным, как это было на самом деле, – на первый взгляд может показаться не столь важным, но, думаю, все же и это не случайно. Маляр – это рабочий, представитель организованного пролетариата, а портной – больше ремесленник, индивидуалист, частник, от которого недалеко и до мелкой буржуазии. Большевики строго следили за этим, когда мифологизировали те или иные личности, а Караев принадлежал к таковым, хотя и невысокого регионального масштаба (этого не мог не чувствовать Сельвинский, который, как видим, сам является явным соучастником процесса мифотворчества вокруг евпаторийских событий 1918 г.). Опережая события, скажу, что вскоре после установления советской власти останки Караева были перенесены в центр Евпатории, в сквер на Лазаревской улице, а сама улица переименована в Караевскую. 

Как я писал, кто убил Караева, тогда никто не знал, никакого следствия не было, да, наверное, в тех условиях и быть не могло. Сельвинский же утверждает, что его физическим убийцей являлся капитан Новицкий. Пусть это лежит на совести писателя: я же уверен, что ни Выгран, ни Новицкий такой уголовщиной лично не занимались. 

Другими, кроме Караева, деятелями, проявившими себя в то время в местном совете и ревкоме, были: Миллер (очень быстро перебравшийся в Симферополь и занявший высокие посты в большевистской иерархии), некто Валентинович и целая семья по фамилии Немич. Немичей было три или четыре брата и столько же сестер. 

Сельвинский утверждает, что севастопольский десант вызывал на «помощь» Евпатории Семен Немич. Это для меня новость, поскольку я полагаю, что приход матросов был связан не с просьбой некоего «товарища Немича», а с целенаправленной политикой введения устрашающего красного террора. 

Вообще нужно сказать, что в те годы евпаторийская революционная организация в основном состояла и возглавлялась местными евреями. Главой городской сионистской организации «Маккаби» и одновременно, как ни странно, убежденным коммунистом Сельвинским указан М.Голомб. Я такого не слыхал, но начальника скаутов - маккабистов хорошо помню в лицо – высокий, красивый еврей, атлетического сложения, он учился в старших классах гимназии, и фамилия его была, кажется, Тумаркин или Тамаркин. 

* * * 

Однако вернёмся к событиям конца января-начала февраля 1918-го и несчастным жертвам погромов, которые были следствиям, если верить Сельвинскому, «дипломатической» миссии Семена Немича. Прибывшие из Севастополя заплечных дел мастера в течение нескольких дней показывали местным деятелям, как надо практически проводить Варфоломеевские дни и ночи и как расправляться с «врагами революции». 

В первый день высадки, к вечеру, уже после ареста офицеров, десантники начали повальные обыски по городу – искали оружье, других офицеров и «подходящих буржуев». 

Обыски производились группами – из матросов, прибывших из Севастополя, и местных большевиков. Был произведен обыск и в нашем доме. Часы пробили 10 вечера, когда раздался длинный звонок; это звонили с улицы и, как мы потом поняли, сразу во все четыре квартиры (обычно с темнотой дверь на улицу закрывалась на ключ, и, если кто приходил поздно, он открывал дверь или своим ключом, или нажимал кнопку звонка соответствующей квартиры). 

В данном случае все были дома и понимали, что это за гости. Прошло время, пока кто-то снизу открыл дверь. Обыск начали одновременно в двух нижних квартирах, затем поднялись наверх, и в наших дверях впечатляюще показался перетянутый пулеметными лентами здоровый матрос, за плечами которого виднелась винтовка, а у пояса - кобура с револьвером и две гранаты-лимонки. 

Все жители нашей квартиры собрались в передней, все это были женщины, за исключением дяди Володи, и просили не шуметь, чтобы не испугать маленьких ребят, которые уже спали. Для подкрепления просьб дядя Володя, который был, конечно, в сугубо штатской одежде, вручил грозному моряку бутылку спирта. Этим все решилось: матрос повернулся к нам спиной, предварительно спрятав бутылку под бушлат, и, когда его компаньоны вышли из соседней квартиры, направляясь к нам, он заявил, что «здесь уже все им проверено», и они все спустились вниз. Тем для нас и кончился этот обыск; соседи, правда, уверяли, что у них якобы исчезли карманные часы, лежавшие на комоде, но это уж на их совести. 

В эту ночь было арестовано несколько богатых караимов, выловлены еще офицеры – и никто из них домой уж не вернулся… Эта ночь была названа первой Варфоломеевской ночью в Евпатории. 

Ученики оказались способными. И уже после возвращения карательной экспедиции в Севастополь они своими силами провели в Евпатории несколько дополнительных ночей такого рода, быстро войдя во вкус своей «работы». Хотя городской ревком заседал перманентно, хотя иногда он и взывал к соблюдению «революционной законности», Варфоломеевские ночи повторялись и повторялись. 

Теперь уже не было кораблей, куда можно было вывозить арестованных для убийства, местом расстрелов стала городская свалка, а в отдельных случаях задержанных выводили на улицу и убивали тут же у дома. Все это происходило ночами, по-видимому, днем даже профессиональным убийцам эта бойня безоружных людей казалась неудобной. 

В числе «контров», не помню, правда, в какую именно ночь по счету, оказался и пользовавшийся большой популярностью среди населения и особенно бедноты, доктор по фамилии Мамуна (Владимир Николаевич - сын известнейшего евпаторийца, 20 лет руководившего городом, Николая Андреевича Мамуна, о семье которого можно прочитать в книге И.М. Слепкан "Корни и ветви акации" - М.Б.). Человек это был хорошо знающий свое дело, жил своим трудом, не обладая никакими имениями или капиталами. Но за ним почему-то закрепился графский титул, и его часто называли «граф Мамуна». Это, по-видимому, и решило его судьбу: его вывели из дома и пристрелили прямо на крыльце. Расправа с ним, сколь совершенно бессмысленная, столь и циничная, сделало его сына ярым белогвардейцем. Сын был класса на два старше меня, учился в гимназии, и я хорошо помню его в те дни. Где он оказался после гражданской войны, не знаю. 

Сельвинский в своих воспоминаниях пытается проследить судьбу ряда упоминаемых им лиц. Некоторые эти судьбы известны и мне. Например, Сельвинский «заставляет» директора гимназии А.К. Самко эмигрировать в Константинополь, а это явное измышление, ставящее под сомнение и другие его «сведения» такого же рода. Алексей Кузьмич Самко, после того как севастопольские каратели в первую же ночь своего хозяйничанья в Евпатории убили двух его сыновей, вернувшихся с фронта буквально за день до первой Варфоломеевской ночи в Евпатории, некоторое время держался, но потом стал быстро хиреть и, наконец, умер. Я был на панихиде, видел его в гробу, а хоронили его мы всей гимназией. 

* * * 

Наша мать, при первых же слухах о ночных расправах, забрала всех детей и отправилась в дачный район к своей двоюродной сестре Елене Владимировне Газис, тете Леле, которая круглый год жила в собственной даче, сдавая лишние комнаты квартирантам. Хотя нам собственно бояться было нечего, но мать не хотела, чтобы мы стали свидетелями или хотя бы услышали об этих убийствах. В городской квартире оставался дядя Володя, вооруженный несколькими револьверами, В доме было еще несколько мужчин, объединившихся в группу самообороны. Правда, если бы к ним придрались, то, несмотря на оружие, перебили бы всех, но, к счастью, эти месяцы анархии прошли для всего дома и для них благополучно. 

Так как это «веселое» время мы большей частью проводили у тети Лели, то благодаря этому ближе познакомились с ее семьей. Елена Владимировна Газис была дочерью Ольги Николаевны , в девичестве Беловодской, старшей сестры нашей бабушки. 

Ольга Николаевна в свое время вышла замуж за своего двоюродного дядю – Владимира Ивановича Бларамберга и имела от него четырех сыновей и одну дочь, эту самую Лёлю. Брак Ольги Николаевны был, видимо, не совсем удачный, так как бабушка Анастасия Николаевна, вспоминая сестру, всегда называла ее «моя бедная Ольга». 

Эта же жалостливость перешла у всех и на Лёлю, поскольку она долгое время сидела в девушках, пока, наконец, не вышла замуж за одного чистокровного грека, Ахиллеса Дмитриевича Газиса (родился в 1882 г. Архитектор в Евпатории. В эмиграции жил в Греции (Салоники). Жена Елена Владимир. (Бларамберг; 8. авг.1869 - 18 июня 1933 под Евпаторией), дочь Алла (1909-1976 в Кемеровской обл.), похоронен на Русском кладбище имени Е.К.В. Королевы Эллинов Ольги Константиновны в Пирее (Греция) - М.Б.), намного моложе ее по возрасту. Он был по образованию архитектором, строившим и в Евпатории. 

Подозреваю, что не без помощи бабушки семья Газисов приобрела в Евпатории участок земли, на котором Ахиллес Дмитриевич построил двухэтажную каменную дачу. Рядом с этим участком находился пустырь, выходивший как раз на угол Мойнакского проспекта и Нового переулка. Этот пустырь купила бабушка для себя; некоторое время на нем стоял временный гараж для нашей автомашины, а затем бабушка подарила этот участок своей внучатой племяннице Алле, дочери Газисов. 

При ближайшем знакомстве Ахиллес Дмитриевич мне не очень понравился, хотя дочь его тогда и до сего времени я по-родственному люблю. Наверное, его брак с тетей Лёлей тоже оказался не очень счастливым. На какие средства они жили, мне непонятно, вряд ли им хватало на жизнь то, что они получали от сдачи в наем части дачи. 

Небольшого роста, толстенький, почему-то всегда потевший, Ахиллес Дмитриевич остался в моей памяти героем следующих двух эпизодов. Однажды он поздно вечером возвращался домой и был остановлен грабителями на Мойнакском проспекте. В момент нападения он вспомнил, что у него в жилетном кармане есть золотая десятка; не растерявшись, он на глазах бандитов вынул монету, но не отдал ее, как они того ожидали, а на их глазах проглотил ее. Так как на нем больше ничего не нашлось, то грабители его крепко поколотили (слава Богу, решили не вспарывать), и он в синяках явился домой. Два дня ожидался выход десятки на свет божий, пока она, наконец, не вернулась в карман своего хозяина. 

Второй же случай был таким. Мы, двое-трое ребят, стояли на улице против ворот дачи и наблюдали за полетом какого-то самолета. Вдруг появляется Ахиллес Дмитриевич и кричит с перекошенным от настоящего или деланного страха лицом: «Самолет сейчас будет бросать бомбы, разойдитесь! Скорее! И больше одного не собирайтесь!». 

В один из моментов описываемого лихолетья А.Д.Газис исчез. Говорили, что он уехал в Грецию, но точной его судьбы мы не знаем до сих пор. 

* * * 

Результатом деятельности большевиков и революционных матросов стало образование в марте 1918 г. так называемой Республики Тавриды. Но, просуществовав лишь месяц, она пала в конце апреля – после расстрела близ Алупки большинства её руководителей во главе со Слуцким. Можно только диву даваться, как в таких условиях в Крыму удалось уцелеть Императрице Марии Федоровне и семьям нескольких Великих Князей, находившихся зимой 1917-1918 гг. под большевистским арестом в своих дворцах на Южном берегу. 

* * * 

В апреле 1918 г., после пресловутого Брестского мира, Крым заняли немцы. Мы в это время продолжали жить в Евпатории, и я помню, как кто-то пришел и сказал, что по городу проскакали немецкие кавалеристы, и ожидается подход их более крупных частей. После обеда мы пошли в город и в начале Лазаревской улицы увидели с десяток немцев в касках и с ружьями на изготовку. Мы прошли дальше и вскоре встретили немецкую конную батарею. Большие лошади – тяжеловозы, запряженные по три пары, тянули передки и 3-х-дюймовые орудия; за ними шли эскадрон кавалерии с пиками и довольно большая пехотная часть. 

На тротуарах было полно народа, но, кроме стука артиллеристских колес и размеренного топота пехоты, ничего не было слышно. Стояло гробовое молчание. Евпатория – многонациональный город, да еще политически разделенный гражданской войной, переживал вступление «басурманов» как страшное несчастье, касавшееся всех. 

Немецкие части шли по Лазаревской почему-то с востока, как будто они пришли не от Перекопа, а из Симферополя. Разместились немцы в большом гимнастическом зале мужской гимназии. 

На другой день в одном доме на Дувановской улице появился плакат – «Дойче Хаупткомендатур», а на заборах стали расклеиваться объявления-приказы коменданта объясняющие жителям, что им можно, а что нельзя делать. 

С приходом немцев снова активизировались татары. 

Было создано Крымское краевое правительство во главе с генералом Сулькевичем, магометанином по вероисповеданию. 

Нужно сразу сказать, что при немцах и Сулькевиче порядок был наведен очень быстро – грабежи, воровство, пьянство почти прекратились.

Мне помнится, как-то в первые дни прихода немцев мы из окон гимназии, выходивших на набережную, наблюдали драку между турецкими матросами, фелюги которых стояли у пристаней РОПИТа, и нашими бичкомерами. Драка разрасталась, когда из одной примыкающей улицы быстрым шагом, в строю по два, вышли десять человек немецких солдат с унтером во главе. Не нарушая строя, как нож в масло, немцы врезались в самую середину свалки и начали бить прикладами налево и направо. Через две-три минуты на площади остались немцы и несколько лежащих тел. Инцидент был исчерпан. 

Еще один случай. В одной деревне остановилась то ли на дневку, то ли на ночевку, немецкая часть. Офицер спросил старосту, есть ли в деревне большевики, тот ответил, что нет. Солдат накормили, даже получили в немецких бонах какую-то плату, и все было тихо. Но нашелся доносчик, который шепнул офицеру фамилию местного сочувствующего большевикам жителя, и тот был немедленно арестован. Мало того, его поставили уже к забору для расстрела. Староста в панике побежал за местными немцами-колонистами; те пришли целой группой и уговорили офицера отменить свой приказ. Несчастный сочувствующий (а им оказался младший садовник из Бурлюка – Яков Скрынников) был всенародно выпорот шомполами и вернулся в лоно своей семьи. Таковы были нравы того времени в немецкой оккупационной зоне. 

Продолжалась немецкая оккупация около полугода. Немцы ушли, а это было в ноябре, как-то тихо и незаметно. Остались лишь так называемые немцы-спартаковцы, не пожелавшие возвращаться домой. Они появлялись на улицах и производили какие-то свои учения. 

Уход немцев заставил уйти в отставку и Крымское краевое правительство Сулькевича, ориентировавшее Крым на Германию и Турцию. Новое правительство под таким же названием, но с русофильской программой, возглавил бывший присяжный поверенный Соломон Крым . 

Ушли немцы, но … пришли бывшие союзники бывшей России.

Правительство Крыма стало опираться на силы стран Антанты, вошедшие в Черное море и высадившиеся в Крыму. Уходя, немцы передали союзникам вместе с территорией и полученные ими от большевиков боевые корабли нашего Черноморского флота. 

И тут я снова не могу не вспомнить Сельвинского. В своем дальнейшем повествовании, вспоминая именно это время, он пишет, что после ухода немцев, на евпаторийском рейде появились английские и греческие военные корабли – это неправда. 

Дело было так. В городе 2-3 дня не было никакой власти. И вдруг слышим: «На горизонте пароход!». Я тут же вылез на крышу нашего дома и в бинокль увидел, как из Севастополя шел в нашу сторону миноносец под Андреевским флагом. 

После всего пережитого увидеть снова родной флаг было счастьем. Миноносец стал на рейде на якорь и спустил шлюпку. На берег вышло человек 15 гардемарин и матросов, совсем не похожих на тех, кто несколько месяцев назад устроил в Евпатории кромешный ад. 

* * * 

Однако установившееся относительное спокойствие и приличие длилось в Крыму недолго. Прошло еще полгода, и весной 1919 г. союзники, в свою очередь, были вынуждены оставить Крым. 

Такая цикличность начинала настораживать: первые полгода после «великого октября» 1917-го до апреля 1918-го бал правили большевики; вторые полгода с апреля по ноябрь 1918 г. – немцы и Сулькевич, третьи – с ноября 1918-го по апрель 1919-го – союзники и С.С. Крым. 

В апреле 1919-го в Крым снова вошли красные. Нас в Евпатории «освободили» 11 апреля. Было создано новое территориальное объединение – теперь не Республика Таврида, а Крымская республика.

Любители прогнозов и мистических оценок начали гадать, неужто следующих перемен надо ждать через шесть месяцев? Оказалось – нет: этой республике было отведено времени в два раза меньше. 

Современные путеводители по Крыму утверждают, что в эти месяцы «к нам» приезжал с руководящими установками сам Дзержинский (упоминание о приезде Дзержинского в Евпаторию имеется только в одном путеводителе, и более ни где - М.Б.). Пишется также, что в Евпатории в 1918-1919 гг. жил в подполье брат Ленина Д.И. Ульянов. Но в моем кругу ни тогда, ни после об этом не говорилось. Руководящие «установки», если они и были сделаны этими «рыцарями революции», тогда не помогли. 

18 июня в районе Коктебеля высадился белогвардейский десант под командованием генерала Я.А.Слащева, и уже через 5 дней большевики начали всеобщую эвакуацию из Крыма. 

Никогда не забуду тот прекрасный день, когда по городу вдруг пошел слух – красные уходят! И действительно вскоре из города на север к Перекопу потянулся их длинный обоз. Уходили идейные борцы за новую власть, а за ними тянулись и те, кто скомпрометировал себя убийствами и грабежами. Через некоторое время прошли слухи, что евпаторийский обоз не успел проскочить перешеек и был перехвачен белыми, которые устроили красной верхушке свою Варфоломеевскую ночь. 

Возможно, именно там и тогда семейству Немичей припомнились слезы их евпаторийских жертв. Несколько человек из Немичей попали в руки белых и без всяких церемоний расстреляны. 

Примерно в то же время дядя Володя получил известие из Петрограда о гибели в большевистских застенках его старшего брата. После этого он немедленно явился к генералу Слащеву и зачислился в службу связи его корпуса. 

* * * 

Жизнь в Евпатории при белых на рубеже 1919-1920 гг. запомнилась мне тремя моментами. 

Первое – это наше странное знакомство с одной молодой четой неких Ивановых. Он – Михаил Федорович Иванов – старший унтер-офицер из студентов – вольноопределяющихся, недавно вернувшийся из немецкого плена. Она - Тереза - венгерка по национальности. Иванов был взят немцами в плен тяжелораненным и попал в госпиталь, где Тереза работала медсестрой – дальнейшее понятно. Когда русских пленных стали отпускать в Россию, Михаил Федорович захватил с собой и Терезу. Родом он был из центральных губерний, но почему-то застрял в Крыму. Белые его мобилизовали к себе, но он сумел устроился в тыловые части, снял комнату по соседству с нами (мы тогда жили в доме Кальфе по 2-й Продольной улице, в квартале между Дувановской и Гоголевской) и почти все время сидел дома. 

Тереза хорошо знала немецкий язык, по-русски же не говорила совершенно; таким образом, малейшие объяснения с ней заставляли нашу семью мобилизовывать все свои познания в немецком языке. Нет худа без добра: для нас, детей, такие объяснения представляли хорошую разговорную практику. 

Иванов ругал всё и вся и, как я слышал, частенько себе под нос напевал «Интернационал». Тогда я на это не обращал серьезного внимания, напевает – может, просто пародирует. Но вот что любопытно. В середине уже 1920-х гг. моя мама (тогда она жила в Питере, переименованном в Ленинград), рассматривая в одном иллюстрированном журнале группу венгров-красноармейцев во главе с Бела Куном, с удивлением обнаружила среди них и нашего соседа по дому в Евпатории М.Ф. Иванова. Возможно, он служил у них переводчиком, но это вдруг начало наводить и на грустные догадки о том, кому же он служил в Крыму в 1920-м? Крупнейший венгерский коммунист, венгерка Тереза, её муж, бывший русский студент, служащий у белых (но постоянно мурлыкающий мелодию «Интернационала»); он же через несколько лет – в теплой компании венгерских друзей во главе с тем, кто так безжалостно прошел карающим мечом по Крыму после эвакуации Врангеля. Может, это не просто случайные совпадения? 

Тогда же, в 1920 г., в Иванове у нас ничего не вызывало подозрения. И именно с ним связан и второй интересный момент из жизни того времени. У евпаторийцев во время гражданской войны стали появляться проблемы с солью, и местным жителям приходилось самим заниматься соледобычей. Однажды и мы с М.Ф. Ивановым должны были пойти за солью за 3-4 км от города на соляные озера. Мы добыли около двух пудов соли, но поход наш чуть было не кончился для нас трагично. 

Возвращаясь с мешками на спине, мы шли по самому приплеску, по набегавшей волне. Берег же песчаными дюнами поднимался еще метра на полтора-два. Вдруг мы услышали свист пуль, свист не прекращался и даже становился все более угрожающим. Пришлось залечь. Тогда только, присмотревшись, мы увидели на гребне дюн укрепленные мишени, по которым и велась стрельба со стороны суши. Через несколько времени стрельба кончилась, и появились солдаты, начавшие разбирать мишени. Тренировавшаяся в стрельбе какая-то донская часть; увозя на телегах свое стрельбищное хозяйство, подвезла к городу и нас, двух продовольственных агентов и путешественников. 

И, наконец, третье. Весной 1920 г. все наши перебрались в Бурлюк. С ними уехала и Тереза. 

В Евпатории оставались лишь старшие внуки бабушки Анастасии Николаевны – моя старшая сестра Ксения, готовившаяся продолжать свое университетское образование, и я, кончавший 5 класс местной гимназии. Впервые в жизни мы остались на долгое время без бдительного надзора старших. Кроме нас и прислуги, в квартире жили М.Ф.Иванов и два донских казака – полковник Голубинцев со своим ординарцем юнкером Дубовским. Они, конечно, посматривали за нами, но не досаждали своей опекой. И мы могли подолгу вечером читать и поздно засыпать, поздно вставать и питаться, как Бог на душу положит. Последнее, конечно, могло быть чревато и нехорошими последствиями. С наступившим теплом, в Крыму появились случаи холеры, были они и в Евпатории. Однажды и я почувствовал себя скверно, жалуясь на живот. Оксана на правах старшей сестры немедленно посадила меня, на всякий случай, на диету и стала кормить манной кашей на молоке, для профилактики опуская в кашу ноготок чеснока. Я терпеть не мог это «антихолерное» средство и «выздоровел» почти мгновенно. 

Гимназия наша была занята воинскими частями, и занятия происходили в здании какого-то городского училища в старом городе. Но в дни экзаменов, а это было в начале июня, и это здание было взято воинским начальником. И получилось, что в то время как в нескольких классах экзаменовали учащихся, во дворе происходил осмотр и мобилизация … лошадей. Несмотря на сложную политическую и военную обстановку в Крыму занятия и экзамены в гимназии были все же серьезны. Наши учителя старались не делать нам явных скидок, и я до сих пор восхищаюсь ими и тем достоинством, с которым они преподавали нам. В гимназии учились дети самых разных родителей: богатых и бедных, дворян и мещан, крупных чиновников и простых горничных, русских, татар, греков, немцев, караимов, евреев. Ко всем было ровное и равное отношение и обращение. Кстати, тоже самое было и в известном Петербургском Тенишевском реальном училище, в котором я учился до лета 1917 г.

Всегда помню заповеди и преподавателя истории, и священника, преподававшего Закон Божий, об особой неповторимости нашей Родины, о нашей ответственности за неё как будущих граждан единой и неделимой России. Учителя часто повторяли, что мы дети России, «россияне». Рядом с большевистской антирусской и антироссийской пропагандой («у трудящихся нет отечества», «пролетариату нечего терять, кроме своих цепей» и т.д.) это производило исключительно сильное впечатление, трогало до слез … 

Между тем, занятия и экзамены кончились, и за нами приехала мама. Она окончательно ликвидировала дела, связывавшие нас с городом, и увезла нас на Альму.

Послесловие

Много лет спустя после описываемых событий, в 1950-х гг., нашими соседями по дому (мы жили под Москвой, в г. Железнодорожном, бывшей Обираловке, где Лев Толстой заставил закончить свою жизнь Анну Каренину) была симпатичная еврейская семья – Роза Львовна и Товий Аронович Душкины с двумя красавицами дочерьми. Однажды к ним в гости приехала их пожилая родственница, бывшая крымчанка и евпаторийка (имени-отчества её уже не помню). Душкины, помня мою слабость к Крыму, пригласили меня на чай и беседу с участием гостьи. 

Слово за слово, и разговор дошел до евпаторийских Варфоломеевских ночей. И я, и мадам, мы были очень осторожны в своих суждениях (сказывалась сталинская выучка), но в какой-то момент я позволил себе посетовать на одну напрасную жестокость того времени, приведшую к убийству большевиками доктора Мамуны. Я был уверен, что она вспомнит его бескорыстное врачебное служение людям и согласится со мной. Но моя собеседница горячо и четко, с характерным грассированием, возразила: «Но как же, ведь он был граф!». 

Я чуть было не поперхнулся очередным глотком чая. Оказалось, что и спустя 40 лет классовая и национальная ненависть еще не утихла в груди этой симпатичной и казавшейся интеллигентной женщины. Убивать графов, настоящих ли, мнимых, оказывается, было можно и нужно. 

Однако, несмотря ни на что, времена менялись и меняются. Очередная мировая война напомнила людям о необходимости знать прошлое и, в частности, военное прошлое своего народа, творцов его славы, даже если эти творцы были князьями, как Александр Невский или Дмитрий Донской, графами, как Толстой или Тотлебен, или просто дворянами, как Нахимов, Корнилов и Истомин. 

История России вновь занимает в сознании народа должное место. 

Это отрадно констатировать, но… из песни слова не выкинешь. 

Что было - то было, и 1917-1920 гг. – тоже были.